В первые годы после революции, когда была отделена Церковь от государства, в народе наблюдался большой подъем религиозного чувства. Было ли это следствием того, что священство получило большую свободу: не так грозна стала власть высшего духовенства, не надо было без конца поминать в службах «Благочестивейшего Самодержавного Государя», что надоело многим, стремившимся идти в ногу со временем, или это было следствием переживаемых тягот, — разруха, голод, а в такое время народ ищет защиты у Бога, (что было и в последнюю войну) — не знаю. Но тогда народ усердно посещал храмы, часто устраивались прения между священниками и атеистами, которые собирали массу народа. «Побеждали» то одни, то другие, и пока еще никого не преследовали. В это время в Кинешме начал служить молодой священник Вениамин Преображенский. Он был сын старого протоиерея, всю жизнь служившего в Кинешемской Вознесенской церкви (сейчас в ней краеведческий музей). Отец Вениамин был высокого образования - он окончил два факультета — философский и богословский, бывал в западных странах — в Париже, Лондоне. Очень начитан, талантливый оратор. В юности, говорят, была у него неудачная любовь, которая глубоко ранила его душу. Не помню, или его невеста умерла, или ее выдали за другого. И вот он стал священником. Очень скоро слух о нем, его необыкновенной жизни и о его прекрасных проповедях прошел по всему городу. И я ходила слушать отца Вениамина и была в великом упоении от его таланта. Было мне тогда 14-15 лет, но я уже много читала.

Был в Кинешме один из самых богатых купцов – Елисов. У него был гастрономический магазин, в котором было все только самое лучшее. Мой папа всегда покупал там на Рождество и на Пасху окороки, колбасу ветчинную, языковую, фисташковую, икру кетовую и черную паюсную. Ах, какое все было вкусное! Сейчас и не приснится! Елисов был соборным старостой и был великим любителем церковного благолепия. Он, вместе с другими «ревнителями веры», съездил в Москву и испросил разрешения у церковных властей открыть в нашем соборе епископскую кафедру и поставить епископом отца Вениамина. Он привез из Москвы известного старого регента Белова, собрал прекрасный хор, вызвал прекрасного протодьякона. Одним словом, так организовал службу в соборе, что из Москвы приезжали слушать ее. И вот пошел слух: «отца Вениамина будут постригать». Ведь прежде чем посвятят в архиереи, надо принять монашеский постриг.

Я, конечно, побежала смотреть. Было это в феврале или марте, во время Великого поста, год точно не помню — или 1919 или 1920. Маленькая, низкая зимняя церковь Вознесения. Народа — сплошная стена. Едва пробилась. Невдалеке от входа, слева, небольшой уголок завешен черными занавесами. Народ шепчет: «он там, он там...» Идет служба. Тогда я совсем не знала еще службы, потому ничего не поняла. Наконец в толпе, с трудом проторили дорожку, не больше метра шириной, и от центральных Царских врат подошли к черным занавескам два монаха в черных рясах и черных клобуках на головах. Они откинули занавеси, и постригаемый упал пред ними ниц. Они стали задавать ему положенные вопросы: «Готов ли ты оставить все земное? Готов ли перенести мучения за веру? Отрекаешься ли ты от отца и матери своих и предаешься ли Христу?» Точно вопросов я не помню, их было довольно много. Получив на все вопросы утвердительные ответы, монахи (это были московские архиереи) сказали ему что-то вроде «следуй за нами», и пошли обратно к алтарю. А он на коленях пополз за ними. И так полз через всю церковь, до самого амвона. До сих пор помню вздох толпы при виде этого, вся масса народа тихо охнула, точно одной грудью. Теперь все действие происходило далеко от меня, плохо было видно, только видела, как выстригали прядь волос с его головы. Далее следовало пение. Кончилось это для меня неожиданно. Впереди меня стояла женщина, голова ее была покрыта поверх пальто вязанным платком. И вдруг я вижу: по платку ползет вошь, по плечам другая, третья... Да ведь какие вши — громадные, толстые, белые, чуть не в сантиметр длиной. А был 1920-й год, был тиф. Я пячусь, пячусь назад, назад. Кое-как выбралась на улицу и бегом домой. Обошлось благополучно. Мне ни одной не досталось. В те годы на полу вокзалов вшей было столько, что они хрустели и трескали под сапогами.

Осенью, в Успеньев день, в нашем соборе, отца Вениамина, нареченного в монашестве Василием, посвящали в архиереи. Из Москвы приехало человек 10-12 митрополитов и архиереев, со своими свитами, со знаменитыми протодиаконами... Было великое торжество. Хор, руководимый Беловым, гремел, протодьяконы старались превзойти один другого в силе и красоте голоса. Митры архиереев сверкали золотом и разноцветными камнями. Эта пышность, блеск, великолепие, а главное красивейшая музыка церковных напевов, буквально, ошарашили меня. Народа было тысячи. Были открыты все двери храма: западные, южные и северные, и на улице стояла толпа народа. С этого дня я стала усердно посещать собор, не пропускала почти ни одной службы, хотя родители меня очень бранили за это. Мне страшно хотелось понять, как «делается» это благолепие. Во-первых, хор. Он стоял на двух клиросах — на одном не уберешься. Ведущее сопрано — Поля Соколова, обладала таким мощным голосом, что рядом стоять — оглушит. И красивый голос. Мощное котральто — Маруся Крылова, тоже под стать ей. В ту пору приезжали руководители из хора имени Пятницкого, звали, звали их обоих в хор, обещали блестящее будущее, но они не пошли. Была еще Голубцова Вера — первый альт, легкий, чистый голос. Был тенор Шура Ветров — лучший голос во всей округе. Может, вы слышали по радио Георгия Павловича Виноградова, вот такой же голос был у Ветрова. Особенно похож голос, когда Виноградов поет: «Далеко, далеко, где кочуют туманы...». Виноградов наш земляк, сын священника из-за Волги. Были баритоны и басы. Далеко не в каждой церкви в Москве был такой хор. Это был поразительный взлет духа, это было незабываемо. Я рада, что могла слышать эту красоту, теперь этого уже не услышишь. Кстати, некоторое время в Иванове управлял хором праправнук Михаила Ивановича Глинки, и я ездила на него смотреть. Хор поет сносно, ... некому петь...

Другой знаменитостью нашего собора был протодиакон Леонид Чудецкий. Его взяли из Галича, где он служил в соборе, а старшим там был дядя моего отца, который и приезжал однажды по делам к вл. Василию и останавливался у нас. Так вот Чудецкий, как про него говорили, был действительно Чудецкий. Русский богатырь, высокий, русоволосый, лоб высокий, открытый, брови вразлет, глазища серые, яркие, как стрельнет ими, так на месте убьет. А голос, голос... Начнет читать с низких нот, а залетит на такие верха, что стекла в окнах звенят ему в ответ и кажется, что чистое серебро рассыпается под сводами. И все это без всяких усилий. А походка и все движения его — картина. Артист.

Проезжал Кинешмой Шаляпин, он ехал на свою дачу в Порошино (там теперь дом отдыха и стоит знаменитый шаляпинский самовар). Послушал его Шаляпин и стал звать в Большой театр. Не поехал Чудецкий. Много горя принял он впоследствии. В 30-ых годах его посадили, сидел с уголовниками, его жестоко избили по голове, после чего началась у него эпилепсия. Вернувшись из заключения, он еще немного служил, но это было уже не то. Эпилепсия сказывалась: стоит на амвоне, читает, и вдруг замолчит. В церкви напряженная тишина, ждут. Через несколько секунд продолжает читать - как ни в чем не бывало. Это «малая форма» эпилепсии, когда сам больной не замечает, что на несколько секунд потерял сознание. Но дальше с ним стало хуже, и он окончил жизнь в отделении психиатрии. До сих пор больно. У такого одаренного человека такая участь.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОСПОМИНАНИЙ
НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ